Jack London

— Эх, и везет же нам! Гэс Лафи вытер руки и со злостью швырнул полотенце на камни. Поведение его свидетельствовало о глубоком разочаровании. Ему казалось, что день стал серым и тусклым, а золотое солнце померкло. Прозрачный горный воздух не приносил больше облегчения, и раннее утро утратило свою обычную прелесть. — Эх, и везет же нам! — повторил Гэс, на этот раз явно для сведения своего товарища, другого юноши, деловито окунавшего голову в воды озера. — Чего это ты так разворчался, между прочим? — И Хэзэрд Ван-Дорн вопросительно повернул к нему намыленное лицо. Глаза его были зажмурены. — В чем это нам не везет? — А ты погляди вон туда! — Гэс бросил мрачный взгляд на небо. — Какой-то пролаза нас опередил! Мы с тобой в дураках остались, вот в чем дело. Хэзэрд на секунду приоткрыл глаза и увидел белый флаг, дерзко реявший на краю скалы, которая возвышалась почти на целую милю. Тут глаза его

Во владения Батиста Красного, в холодную страну, где не признают никакого Бога, прибыл миссионер-евангелист…

Перевод Е. Гуро (1925). Когда человек решается ехать в далекую страну, он должен быть готовым забыть очень многое из того, чему его учили с детства, и наоборот: усвоить многие новые привычки, соответствующие новым условиям жизни; он должен оставить старые идеалы и старых богов и очень часто даже перевернуть вверх дном весь моральный кодекс, каким до этого времени руководствовался. Для людей, обладающих приспособляемостью простейших организмов, новизна такой перемены доставляет даже наслаждение; но для тех, кто уже окончательно сформировался в определенной среде, гнет изменившихся условий жизни совершенно невыносим; они сгибаются и душой и телом от непредвиденных лишений, принять которые они не могут, и этот надлом, связанный всегда с попытками противодействия, часто является для них источником самых разнообразных несчастий. Для таких лучше всего, конечно, как можно скорее вернуться опять на родину; затяжка неминуемо приведет их к гибели. Человек, отказавшийся от европейской цивилизации и вставший лицом к лицу с

Мапуи выловил жемчужину редкой красоты. За нее от скупщика жемчуга он хочет получить дом — дом с крышей из гальванизированного железа и восьмиугольными стенными часами, сорока футов в длину, с четырьмя комнатами, железными кроватями и швейной машинкой…

У Джона Клэверхауза было круглое, лунообразное
лицо. Вы знаете этот тип людей — у них широкие скулы,
лоб и подбородок незаметно переходят в щеки и образовывают правильный круг, а нос, широкий, короткий и
толстый, равноотстоящий от всех точек окружности, нашлепнут в самом центре лица, словно розетка посреди потолка. Возможно, это и было причиной моей ненависти
к нему; один его вид я воспринимал уже как оскорбление, и мне казалось, что сама земля стесняется носить
его. Наверное, моя мать считала полную луну дурной
приметой, взглянув на нее не через то плечо и в недобрый час. Как бы там ни было, я ненавидел Джона Клэверхауза. И совсем не потому, что он сделал мне что-либо
дурное, что люди могли бы расценить как медвежью
услугу. Ничего подобного. Зло было более глубокого и
тонкого свойства; оно было слишком неуловимым, слишком неосязаемым, чтобы можно было найти слова для
его ясного и точного определения. Мы все испытываем
нечто подобное в иные периоды своей жизни.

Джон Клеверхауз имел лунообразное лицо. Вам, вероятно, знаком этот тип людей с широко расставленными скулами, с подбородком и лбом, исчезающими в щеках и тем еще более подчеркивающими безупречную шаровидность физиономии, с широким, приплюснутым носиком, отстоящим на равном расстоянии от всех точек окружности и похожим на лепное украшение в центре потолка. Может быть, за это я и возненавидел его: он оскорблял мой взор, и я был твердо уверен, что земля невыразимо тяготится его присутствием. Может быть, моя матушка когда-то слишком загляделась на луну, причем сделала это и в неурочный час, и с ненадлежащей стороны. Как бы там ни было, но я ненавидел Джона Клеверхауза. Он не сделал мне ничего, что общество могло бы признать дурным или вредным, решительно ничего. Зло, которое он причинял мне, было более глубокого и сложного свойства, настолько сложного, что оно почти не поддается словесному определению. В известный период нашей жизни все мы,

I — Не нравится мне твое упрямство, — проворчал Малыш. — На этот ледник и смотреть страшно. По доброй воле никто на него не полезет. Смок беспечно рассмеялся и взглянул на сверкающую поверхность ледника, запиравшего вход в долину. — Сейчас август. Уже два месяца, как дни становятся короче, — заметил он, как бы определяя положение дел. — Ты знаток по части золота, а я этим похвастаться не могу. Я, пожалуй, займусь доставкой продовольствия, пока ты будешь искать главную жилу. Ну, будь здоров… Я вернусь завтра к вечеру. Он повернулся и пошел. — Ох, чувствую я, — стрясется беда! — жалобно крикнул ему вдогонку Малыш. Но Смок только расхохотался в ответ. Он спускался в узкую долину, поминутно отирая пот со лба и топча спелую горную малину и хрупкий папоротник, росшие у краев пощаженных солнцем льдин. Ранней весной он и Малыш поднялись вверх по реке Стюарт и проникли в страну, где царил первозданный

I «Уилли-Уо» стоял в проливе за внешним рифом; тихо рокотал ленивый прибой, а узкая защищенная полоса воды, шириной не более ста ярдов, считая от рифа до белого берега, усыпанного коралловым песком, была гладкой как зеркало. «Уилли-Уо» стоял на самом мелком месте узкого пролива. Его якорная цепь растянулась футов на сто в длину и была видна сверху донизу над кораллами дна. Точно исполинская змея вилась она в воде океана, оканчиваясь бесполезным якорем. Крупная треска, темная и пятнистая, осторожно проплывала между кораллами. Другие рыбы причудливых форм и окраски были дерзко равнодушны даже тогда, когда громадная акула лениво скользила мимо них и загоняла треску в ее любимые расщелины. На носовой палубе двенадцать чернокожих неуклюже скребли перила из тикового дерева. Они возились с неловкостью обезьян. Они и вправду походили на обезьян крупной доисторической породы. Жалобно, по-обезьяньи моргали их глаза; лица их были даже более асимметричны, чем у четвероруких, и

   Большой Алек долго не попадался в руки рыбачьему патрулю. Алек хвастливо заявлял, что никто не возьмет его живым, и прибавлял при этом, что многие пытались взять его мертвым, но безуспешно. Молва поясняла, что двое патрульных, которые пытались захватить его мертвым, сами нашли свою смерть. А между тем никто так систематически и дерзко не нарушал законов о рыбной ловле, как Большой Алек.    Его прозвали Большим Алеком за его крупную фигуру. Ростом он был шести футов трех дюймов, и в соответствии с ростом были его широкие плечи и могучая грудь. Великолепные мускулы, твердые, как сталь, дополняли его богатырскую наружность, и среди рыбаков рассказывались бесконечные истории о его необычайной силе. Он был так же дерзок и неукротим духом, как могуч телом, и благодаря этому его называли еще «королем греков».    Рыбачье население состояло главным образом из греков; они почитали Большого Алека и повиновались ему, как своему

Американский джентльмен, заядлый пьяница Алоизий Пенкберн прибыл на Папеэте, чтобы добыть клад, указанный ему отцом, но нашел себя…

Перевод Михаила Чехова Когда Джон Фокс явился в страну, где виски так замерзает, что большую часть года этот напиток можно употреблять в качестве пресс-папье, то у него не было никаких идеалов и иллюзий, которые обычно мешают успеху искателей приключений. Родившись и получив воспитание в пограничной с Соединенными Штатами местности, он явился в Канаду с примитивным складом ума и с элементарно простыми взглядами на вещи, что сулило ему немедленный успех в его новой карьере. Из простого служащего, перевозившего в лодке путешественников и перетаскивавшего на своей спине их багаж через перешейки, он быстро поднялся в Компании Гудзонова залива до заведующего факторией и стал во главе торговой организации в форте Ангела. Здесь, опять-таки благодаря своей первобытной простоте, он женился на туземке и, чтобы не нарушать своего супружеского счастья, держался как можно дальше от беспокойных и тщетных мечтаний, которые портят жизнь более разборчивым людям, мешают им заниматься делом и

I Дорога круто поднималась по глубокому, рыхлому, нетронутому снегу. Смок возглавлял шествие, утаптывая хрупкие кристаллики своими широкими короткими лыжами. Работа эта требовала богатырских легких и железных мускулов; ему приходилось напрягать все силы. Позади, по утоптанной им тропе, тянулась упряжка из шести собак. Клубы пара, вылетавшие из открытых пастей животных, свидетельствовали об их тяжелой работе и о морозе. Малыш помогал тянуть, расположившись между коренником и санями, и распределял свои силы между шестом и тягой. Каждые полчаса он и Смок менялись местами: утаптывание снега было еще более утомительным занятием, чем работа шестом. Все их снаряжение было новым и прочным. На их долю выпал тяжелый труд — проложить зимний путь через горный хребет, — и они добросовестно выполняли его. Напрягая все силы, они могли прокладывать в день самое большее десять миль дороги; это считалось у них хорошим результатом. Они держались молодцами, но каждый вечер заползали в свои спальные мешки